Неточные совпадения
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее
особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с
особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Привалов многое успел позабыть из этого детского
мира и с
особенным удовольствием припоминал разные подробности, которые рассказывала Надежда Васильевна.
Это совпадает с периодами
особенного духовного подъема, когда судьбами истории данный народ призывается совершить что-либо великое и новое для
мира.
С давних времен было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия —
особенная страна, не похожая ни на какую страну
мира.
К З.Н. Гиппиус у меня сохранилось
особенное отношение и теперь, когда мы уже никогда не встречаемся, живя в одном городе, и принадлежим к разным
мирам.
Речь идет не столько о миссии России в
мире, сколько об образовании из России
особенного культурно-исторического типа.
Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую головку слепого проникал главным образом в форме звуков, и в эти формы отливались его представления. На лице застывало
особенное внимание к звукам: нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови приобретали
особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали лицу слепого какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток.
Федорка за эти годы совсем выровнялась и почти «заневестилась». «Ласые» темные глаза уже подманивали парубков. Гладкая вообще девка выросла, и нашлось бы женихов, кроме Пашки Горбатого. Старый Коваль упорно молчал, и Ганна теперь преследовала его с
особенным ожесточением, предчувствуя беду. Конечно, сейчас Титу совестно глаза показать на
мир, а вот будет страда, и сваты непременно снюхаются. Ковалиха боялась этой страды до смерти.
С бесцеремонностью обладателя, с тем
особенным эгоизмом влюбленного, который как будто бы говорит всему
миру: «Посмотрите, как мы счастливы,-ведь это и вас делает счастливыми, не правда ли?
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с
особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь
мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Эти остатки, в виде объедков пирогов, котлет, жареного мяса, живности и даже в виде застывших подливок, продаются в
особенном отделении Halles centrales [Центрального рынка] и известны под именем bijoux. [объедки] Они-то собственно и составляют главное основание стряпни в тех маленьких ресторанах, в которых питается недостаточное население столицы
мира.
И только. Но Александр редко заходил, да и некогда было: утро на службе, после обеда до ночи у Любецких; оставалась ночь, а ночью он уходил в свой
особенный, сотворенный им
мир и продолжал творить. Да притом не мешает же ведь соснуть немножко.
С
особенным жаром настаивал он на том, что мама его непременно хочет сделать из него купца — а он знает, знает наверное, что рожден художником, музыкантом, певцом; что театр — его настоящее призвание; что даже Панталеоне его поощряет, но что г-н Клюбер поддерживает маму, на которую имеет большое влияние; что самая мысль сделать из него торгаша принадлежит собственно г-ну Клюберу, по понятиям которого ничего в
мире не может сравниться с званием купца!
Юлия Михайловна до крайности ценила свои скудные и с таким трудом поддерживаемые связи с «высшим
миром» и, уж конечно, была рада письму важной старушки; но все-таки оставалось тут нечто как бы и
особенное.
Тут был свой особый
мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь — как нигде, и люди
особенные.
Совершенно новый
мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые
особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством.
«Когда я был командирован моим всемилостивейшим государем и повелителем во Францию и Испанию для изучения способов делать государственные перевороты, и в Россию — для изучения способов взыскания недоимок, я встретился в этой последней с
особенной корпорацией, которой подобной нет, кажется, в целом
мире и которая чрезвычайно меня заинтересовала. Я говорю о помпадурах.
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки
особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на
миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Здесь «великие» закулисного
мира смотрят на мелкоту, как на младших товарищей по сцене, потому что и те и другие — люди театра. Ни безденежье, ни нужда, ни хождение пешком из города в город не затуманивали убежденного сознания людей театра, что они люди
особенные. И смотрели они с высоты своего призрачного величия на сытых обывателей, как на людей ниже себя.
Вот и Самсонычева лавка: в обе стороны прорезала осеннюю тьму и стоит тихонько в ожидании редкого вечернего покупателя, — если войти теперь, то услышишь всегдашний запах постного масла, хлеба, простого мыла, керосина и того
особенного, что есть сам Самсоныч и во всем
мире может быть услышано только здесь, не повторяется нигде. Дальше!.. Вдруг идет за хлебом ихняя горничная и встретит и узнает!..
Очевидно, для этого нужно было что-то
особенное, кроме знания, чем обладал в
мире только один человек — покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков.
Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья
особенного, чужого, случайно перенесенного в
мир, не имеющий с ним ничего общего.
Что касается позднейших превращений этого основного воззрения под влиянием понятий о
мире, доставленных наукою, эти видоизменения мы считаем лишним исчислять и еще менее находим нужды подвергать их
особенной критике, потому что все они, подобно понятию новейших эстетиков о трагическом, представляясь следствием стремления согласить непримиримое — фантастические представления полудикого и научные понятия, — страждут такою же несостоятельностью, как и понятие новейших эстетиков о трагическом: различие только то, что натянутость соединения противоположных начал в предшествующих попытках сближения была очевиднее, нежели в понятии о трагическом, которое составлено с чрезвычайным диалектическим глубокомыслием.
Вообще говоря, произведения искусства страдают всеми недостатками, какие могут быть найдены в прекрасном живой действительности; но если искусство вообще не имеет никаких прав на предпочтение природе и жизни, то, быть может, некоторые искусства в частности обладают какими-нибудь
особенными преимуществами, ставящими их произведения выше соответствующих явлений живой действительности? быть может даже, то или другое искусство производит нечто, не имеющее себе соответствия в реальном
мире?
С этой же минуты он окончательно делается продуктом принявшей его среды. Являются
особенные обряды, своеобразные обычаи и еще более своеобразные понятия, которые закрывают плотною завесой остальные обрывки воспоминаний скудного школьного прошлого. Безазбучность становится единственною творческою силой, которая должна водворить в
мире порядок и всеобщее безмолвие.
Но Европа видела, что Екатерина, будучи всегда готовою к войне, по
особенной любви к справедливости никогда Сама не разрывала
мира; когда же меч, извлеченный для обороны, блистал в руке Ее, тогда — горе врагам безрассудным!
Сказки эти, совершенно далекие от действительного быта, изображающие какой-то фантастический, неясный
мир чудес и мечтаний, где все делается не по естественным законам, а по щучьему веленью да по «заветному» слову, — эти сказки, не требуя для понимания их
особенного научного приготовления, пришлись как раз по плечу мальчику Кольцову.
Что человек не из себя развивает понятия, а получает их из внешнего
мира, это несомненно доказывается множеством наблюдений над людьми, находившимися в каких-нибудь;
особенных положениях.
Теперь я понял! Мне как заключенному придают
особенную важность: я буду отрешен от всего, даже от тюремного
мира. Меня запрут здесь, а в первой комнатке всегда будет находиться сторож, чтобы мешать всякому сообщению со мной арестантов. Итак, к трем воротам, отделявшим меня от вольного света, присоединились еще трое дверей, которые должны были отделить меня даже от
мира тюремного.
Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то
особенная чувствительность — возникает новый
мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным.
Всякий человек, думая о том, что он такое, не может не видеть того, что он не всё, а
особенная, отдельная часть чего-то.И, поняв это, человек обыкновенно думает, что это что-то, от чего он отделен, есть тот
мир вещественный, который он видит, та земля, на которой он живет и жили его предки, то небо, те звезды, то солнце, какие он видит.
Особенное пристрастие людей к чудесам происходит от нашей гордости, заставляющей нас думать, что мы такие важные существа, что ради нас высшее существо должно нарушить весь порядок
мира.
Писание называет создание
мира некоторым новым и
особенным именем καταβολή.
Бог, как Трансцендентное, бесконечно, абсолютно далек и чужд
миру, к Нему нет и не может быть никаких закономерных, методических путей, но именно поэтому Он в снисхождении Своем становится бесконечно близок нам, есть самое близкое, самое интимное, самое внутреннее, самое имманентное в нас, находится ближе к нам, чем мы сами [Эту мысль с
особенной яркостью в мистической литературе из восточных церковных писателей выражает Николай Кавасила (XIV век), из западных Фома Кемпийский (О подражании Христу).
Она опять села. В логове их под скалою было уютно, темно и необычно. Гибкие ветви цветущей дерезы светлели перед глазами, как ниспадающие струи фонтана. И все вокруг было необычно и по-особенному прекрасно. Белели большие камни странной формы, не всегдашне мутен и тепел был красный свет месяца, и никогда еще не было в
мире такой тишины.
В своем
особенном крестьянском платье, простом и первобытном, напоминающем дикаря, со своими
особенными лицами, точно сделанными из глины и украшенными свалявшейся шерстью вместо волос, на улицах богатого города, под конвоем дисциплинированных солдат, они походили на рабов древнего
мира.
Под старость у меня у самого постепенно появилась нелюбовь к мясу и даже больше: вообще неохота к вкусной, разнообразной пище и
особенное отвращение к тяжелой праздничной сытости. Если бы я был верующим человеком, я был бы убежден, что это я начинаю думать о душе, о боге, об отходе от
мира. Но теперь скажу: ничего такого нет. Просто потребность в какой-то телесной гармоничности.
В этой и только в этой вневременной и внепространственной основе моего
особенного отношения к
миру, соединяющей все памятные мне сознания и сознания, предшествующие памятной мне жизни (как это говорит Платон и как мы все это в себе чувствуем), — в ней-то, в этой основе, в
особенном моем отношении к
миру и есть то
особенное я, за которое мы боимся, что оно уничтожится с плотской смертью.
Вопрос в том, уничтожает ли плотская смерть то, что соединяет все последовательные сознания в одно, т. е. мое
особенное отношение к
миру?
Его
особенное живое я, его отношение к
миру становится моим отношением к
миру.
Рассуждая на основании своего сознания, я вижу, что соединявшее все мои сознания в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое
особенное отношение к
миру, составляющее именно меня,
особенного меня, не есть произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей жизни.
То же, что я еще не различаю в каждом из этих существ его
особенного отношения к
миру, не доказывает того, чтобы его не было, а только то, что то
особенное отношение к
миру, которое составляет жизнь одного отдельного паука, удалено от того отношения к
миру, в котором нахожусь я, и что потому я еще не понял его, как понял Сильвио Пеллико своего отдельного паука.
Да ведь то, на чем происходят все эти перемены, —
особенное отношение к
миру, — то, в чем состоит сознание истинной жизни, началось не с рождения тела, а вне тела и вне времени.
Боязнь потери того, что одно есть, происходит только от того, что жизнь представляется человеку нетолько в одном известном ему, но невидимом,
особенном отношении его разумного сознания к
миру, но и в двух неизвестных ему, но видимых ему отношениях: его животного сознания и тела к
миру.
Если же ты боишься потерять то, что не есть животное, то ты боишься потерять свое
особенное разумное отношение к
миру, — то, с которым ты вступил в это существование. Но ведь ты знаешь, что оно возникло не с твоим рождением: оно существует независимо от твоего родившегося животного и потому не может зависеть и от смерти его.
Человеку, понимающему свою жизнь, как известное
особенное отношение к
миру, с которым он вступил в существование и которое росло в его жизни увеличением любви, верить в свое уничтожение всё равно, что человеку, знающему внешние видимые законы
мира, верить в то, что его нашла мать под капустным листом и что тело его вдруг куда-то улетит, так что ничего не останется.
Каждое отдельное животное: лошадь, собаку, корову, если я знаю их и имею с ними серьезное душевное общение, я знаю не по внешним признакам, а по тому
особенному отношению к
миру, в котором стоит каждое из них, — по тому, что каждое из них, и в какой степени, любит и не любит.
Основа всего того, что я знаю о себе и о всем
мире, есть то
особенное отношение к
миру, в котором я нахожусь и вследствие которого я вижу другие существа, находящиеся в своем
особенном отношении к
миру. Мое же
особенное отношение к
миру установилось не в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний.
Если я в каждую минуту жизни спрошу себя в своем сознании, что я такое? я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к
миру своим совершенно
особенным образом.